Фото — Виталий Невар
«Меньше знаешь — меньше при пытках скажешь. Мы старались меньше знать»
— В каких условиях жили там?
— В бывших производственных помещениях. Мы когда туда заехали, кроме плиточного пола и голых стен там ничего не было. Это в Донецке уже. В Луганске вообще много где скитались. Но это не расскажешь. А в Донецке — в производственных помещениях. Когда заехали, холод, ветер гуляет. Жили как на улице. Ни матрасов, ни одеял не было. Потом обустроилиськак-то. Заделали тряпками дырки в стенах, повырывали из стен соседнего технического строения листы пенополистерола, чтобы было на чем спать, нашли какие то тэны и понаделали что-то по типу обогревателей, нашли мешки с ветошью, которой укрывались. А потом уже понавезли с разбомблённого склада стеллажи и сделали подобие шконок в три этажа, да и как-то даже стало по-домашнему уютно. В Донецке местные уже не помогали. Им самим бы помочь. Тяжко там, там люди нищие. Они выживают просто.
— Чем питались?
— Были поставки, каша была. Крупы привозили всяческие, мясо иногда. Редко. Тушенка обычно была. Понемножку ее добавляли в кашу. Украинская тушенка была хорошая. Там тонкий слой жира, а остальное — мясо. Тот же завод выпускал для местных тушенку. Она была намного хуже. Та, что на передовую шла, значительно лучше.
— Как ваш обычный день проходил?
— Утром побудка. Если есть задачи — по будильнику. Если ситуация «Подразделение, боевая тревога», то как тревогу объявят. Вскакиваешь, напяливаешь куртку, разгрузку, хватаешь «калашмат» (автомат Калашникова — прим. «Нового Калининграда.Ru»), прыгаешь на броню и алга («вперед», — татарск. прим. «Нового Калининграда.Ru»). Если все тихо — с утра побудка. Мы поднимаемся, собираемся, перекусим на скорую, проходим по краям свои границы, нарезаем спектр задач. Может, постреляемся. Вернулись, подготовили оружие, покушали и легли спать. Вечером собираемся, идем на работу и там задачи выполняем всю ночь. Обратно — перекусили, оружие подготовили и спать. В принципе, когда перемирие объявили, вся боевая жизнь стала ночной. Появилось время для тренировок, работы с личным составом. Они работают по нам, мы работаем по ним. И так изо дня в день. Точнее, из ночи в ночь.
— Лечили там как?
— Там очень большая нехватка медикаментов. Мне наскоблили, когда лечили в больнице, но тяжело с этим. В больнице два дня за десять дней кормили немножко: гречки на донышке, сверху вода, в которой ее варили, хлеб и кипяток, чай уже соседи по палате дали. Меня тогда местные подкармливали. Они очень хорошо относятся к ополченцам. К добровольцам вообще шикарнейшее отношение. Честно, я столько слов благодарности не слышал никогда в своей жизни, если ее всю собрать, как там. Когда в госпиталь попал и мне на второй день принесли тарелочку с больничным питанием, меня спросили, почему никто ко мне не приходит. И когда узнали, что я ополченец, трое из палаты на 5 человек позвонили родным, чтобы те мне, «парню из России», принесли еды. И они меня кормили.
— Ты в больницу попал — тебя ранили?
— Воспаление легких подхватил. Насморк с тех пор не отпускает, хронический. Ну и суставы болят от лежания на мёрзлой земле. Ранений у меня не было. Контузило только, когда мы приехали в Донецк. И вот там была позиция, которую серьезно долбили. И нас туда отправили. С утра следующего дня меня контузило. Я линию связи проверял, которую перебило. Услышал только, как снаряд летит. Он когда к тебе летит, его слышно очень хорошо. Не как в фильмах показывают — свист такой, а аж ревет, кричащий звук. Удары, взрыв, поплыло у меня, вскакиваю, и второй рядом. И тут очень сильно повело. Но потом вышел и работал. И думал, что головные боли от непрекращающихся простудных, а свист в ушах — от стрельбы.
— Много мирного населения осталось?
Мирных осталось навскидку процентов 80 от общего числа. Пустующих домов очень мало. И люди живут почти на передовой. Они, конечно, до странного состояния дошли. Начался как-то обстрел, а человек едет на велосипеде. Он даже не скрывается. И люди идут по дороге, а недалеко снаряды рвутся. А у них апатия полнейшая. Они даже не хотят прятаться. Кричим им «ложииись», а они говорят: «Да здесь нам до дома близко».
— На что мирное население живет?
— Они на «передухе» живут на гуманитарку. На линии <боевых действий> распиливают заводы на металл. Смех смехом. Честно говоря, мы их за это даже не трогали. Нам говорили, что мародеров надо было задерживать. Но рука не поднимается. Если дедок приезжает на задрипанной шестерке и начинает вырезать кусок металла — там завод был разбитый —что, в него стрелять? Закрывали глаза. Человек просто выживает как умеет. Работы почти нет. Очень много шахт и заводов закрыли. Металлоприемники работают очень активно. Люди продолжают жить, пытаются работать. Кто-то для похорон ямки копает. Благо магазины стараются оставаться открытыми. Да, там цены немножко дороже, на несколько гривен, чем в Донецке, но они почти на передовой работают. Больницы, школы, детсады работают ближе к центру Донецка. На окраине мало. Но пытаются работать. Уважаю их за это.
— Какие там деньги?
— Рубли и гривны. Сначала были гривны, потом ближе к весне, говорят, стали рубли вводить. Я не помню, потому что у нас вообще денег не было.
— Не было вообще?
— У нас батальонное командование 4-го БТРГ, мать его так, республиканская ***** гвардия через *** кинула. Через 2,5 месяца боев на «передке» нам говорят: «Ребята, у вас был испытательный срок». В строю стоял гомерический хохот: «Для нас что, пули другие? Деревянные?». В соседних батальонах такого не было. Они нормально получали довольствие. У нас один такой был батальон. Его даже прозвали 624-й штрафбат. С комбатом не повезло. Он фактически подорвал боеспособность нашего батальона. Заглушил работу разведвзвода. Он был уличен в воровстве довольствия. Вот пять пар берц нам поставили на всю роту за три месяца боев. Эта гнида тупо загнала нас в ***. Он присвоил наши деньги. При том о похожих случаях до этого я даже не слышал.
В нашей роте так было. Пацаны погибли когда, никто вопросов не задавал, почему мы за свой счёт их хороним, родные командиры в долги влезли. В один день у нас погибло три человека. Один человека дня повоевал. Он с Дальнего Востока был. У него жена и двое детей. Второй — он вместе с отцом воевал. Третий… Его сестра у нас поваром работала. Все еще думали, что они встречались, потому что постоянно вместе сидели в обнимку. А после смерти оказалось, что сестра она ему. И вот когда отец сына похоронил, то пошел в штаб, чтобы получить довольствие за сына. Потому что они денег заняли, чтобы похоронить пацана. А ему сказали, что сын уволился накануне гибели и все довольствие получил. Поэтому я считаю, что этот комбат предатель. Говорят, сейчас его уже арестовали, правда.
— Ты уже говорил выше, что тебе не заплатили довольствие.
— Ни рубля. Когда я уезжал, мне ребята из области собрали деньги на телефон, потому что мой разбился. И денег на дорогу домой у меня не было. Я пересек границу «Новороссия — Россия» с 200 гривнами в кармане. Это около 400 рублей. Ребята с ополчения скинули, когда уезжал, на дорогу 300 гривен, и то последнее отдали. На 100 доехал. На границе 200 осталось. Пересек границу, остановился у знакомых. А потом ребята здесь на дорогу собрали.
— В других ротах была похожая финансовая ситуация?
— Мы с соседними ротами очень слабо общались. Но насколько я знаю — нет. Вроде даже стабильно. Да и мы не сильно в их жизнь лезли, сколько платят и т.п., по одной простой причине: меньше знаешь — меньше при пытках скажешь. Мы старались меньше знать. И старались не узнавать то, что нас не касается. Потому что, если в плен попадешь, пытки все равно будут. Сто процентов. Здесь даже вопроса не стояло. И лучше меньше знать.
— А вы сами пленных брали?
— Нас командир напрягал, но живого никогда не взяли. Так складывалось. Из наших в плен никто не попадал. С нашего подразделения было понятно, что если человек попадает в плен, то лучше смерть.
— То есть рассматривался вариант, что можно было ему… помочь?
— Помочь? Добить? Вынести — да, а добьет, если что, он себя сам, чтобы братьям потом груз не нести. Мы знали… Тут как…
Об этом не говорят в СМИ. Но наших пленных зверски пытали. У нас были борттехник и оператор-наводчик с БМП. Они приехали из-под Дебальцево. Они там в момент обмена пленными были. «Укропы» тогда толпу бомжей пригнали для массы. Еще разведчиков туда засовывали, которые должны были с этой стороны выяснять обстановку. И то, что в СМИ не говорят. Парни стеснялись. Но многих, кто в плен попал, тупо кастрировали. Из тех, кто вернулся, военнопленные — они в мясо были переломаны. Не инвалидом никто не вернулся. Чем такой плен — лучше граната на груди.
— У вас такие случаи были?
— В плен из наших никто не попадал. Мы своих не бросали. Даже если подстреливали, мы тела забирали. К ротному и взводному поэтому было прекрасное отношение. Пацаны за 50 метров до «укропов» погибли. Ротный и взводный шли первыми забирать тела. На себе несли, мы своих не бросали.
— А на противоположной стороне?
— Легенд по этому поводу ходит очень много. Лично мне рассказывали, что под Изварино тем же самым порядка четырёх тысяч погибших украинских солдат просто сровняли с землей, бульдозерами в овражек стащили вместе с техникой. По мусоркам много тел валяется. Под Марьинкой, к примеру, задержали машину. Дядька возил продукты. Машину остановили, а он говорит, что его с той стороны взяли, машину нагрузили телами и сказали выбросить в ставок на нашей стороне. Они скрывают потери.
«Георгиевские ленты не носили. Они в приборах ночного видения бликуют»
— Как вы там отдыхали?
— Просто отсыпались, оружие чистили и пристреливали. Взрывали не разорвавшиеся снаряды. По хозяйству там что-нибудь делали, проводку починяли, к примеру. Учились пользоваться новыми видами оружия. Да чем там еще займешься. Мы жили этим. Ничего другого у нас просто не было. Всё личное имущество — курительная трубка да телефон. Вот и развлекайся с ними как хочешь. Где телефон с интернетом — был обычно ходил по рукам, письма домой писали.
Животные единственный антидепрессант был. В Луганске у нас жил кот, которого звали Трофей. Он единственный, кто выжил в Луганском аэропорту. Под снарядами прятался. В Донецке была кошка Марта. Много было животных. Люди уезжают, а животных многих побросали. В располагу много котов приходило. Три собаки было. Приживались, выбора у них нету. Были коты, которые на позиции в окопах жили. К ним очень хорошо относились, подкармливали.
— Праздники отмечали?
— Я 30-летие там отмечал. Командир шутил — давай в эфире скажем, что у тебя 30 лет. Они тебе фейерверк организуют. Шансов, что ты до следующего дня доживешь, практически никаких: будут лупить со всего, что есть. Но если выживешь — на всю жизнь запомнишь. На Новый год елку ставили. Нашли где-то гирлянду, пару игрушек повесили. Если честно, все праздники проходили прекрасно. Даже в детстве у меня не было таких праздников. Каждый настолько искренен. По большому счету, если там еще и не праздновать — крыша съедет. Работа очень напряженная, очень тяжелая. Без отдыха там не выжить. И в праздники, и в будни пить было запрещено категорически. Выпил на позиции — расстрел. Никто и не рисковал. Так, один раз в располаге кто-то выпил. За что был наказан страшнейшим унижением. Его на две недели в подвал посадили. Потом исправительные работы. Ему на шею повесили бутылку на веревке, и вот он по территории с веничком ходил. Для солдата это страшнейшее унижение.
— А за другие проступки как наказывали?
— За мародерство сразу расстрел. За алкоголь на передовой расстрел. За любое насилие в отношении местного населения — это тоже пуля без суда и следствия. Все это понимали. У нас случаев не было.
— Но если ты оружие взял в бою, это не мародерство?
— Нет, конечно. То, что взял в бою — трофей. Все, что убил — все твое.
— Что тебя там пугало?
— Смерть и, наверное, неизвестность. Очень сильно. Никогда не думал, что люди могут так сильно бояться, что есть такие оттенки страха. Поначалу, до первых обстрелов, было очень страшно. Начинаешь за все переживать, за всё подряд. Говорят, это нормально. Любой солдат это переживает. Потом значительно легче. Под конец вообще перестаешь об этом задумываться и перестаешь чего-то бояться. Человек не может чего-то так долго и постоянно бояться. Чувство страха атрофируется. Случается, после первого боя или обстрела уходят. Молодняк по нервяку срывался. Когда были первые погибшие, пятнадцать человек рапорта написали. Тупо молодняк 18–20 лет. Самые хорошие солдаты — от 30 до 45 лет. Они уже спокойные, стойкие. С ними воевать одно удовольствие. Но нам с командиром жуть как повезло. Мы знали, что он нас откровенно на убой не отправит, эта мысль, конечно, радовала. С командиром нам реально повезло. Отважный и умный человек.
— Тебе не было страшно, что ты в людей стреляешь и можешь их убить?
— Нет. Иначе зачем в руки оружие брать? Если ты с оружием в руках, ты понимаешь, что будешь убивать. И тебя будут убивать.
— И ты убивал?
— Конечно.
— Считал, скольких?
— Пойди там разбери, сколько на мине подорвалось. Кто их считал. Вот работает группа, и неизвестно, кто от чьей пули лег. Как говорил наш пулеметчик: «Если мы вдвоем вычисляем и ложим снайпера, что нам, каждому по полчеловека считать, что ли?». Отношение к тому, что происходит, было пофигистическое. Мы идем к ним, они идут к нам. Они мочат нас, мы их. Кто выжил, тот и прав.
— Когда ты в бою, ты начинаешь верить в Бога, в высшие силы?
— По большому счету, да. Нас так часто вытаскивали, по таким краям выходили... Разные ситуации у нашего подразделения были. И ты думаешь: «Господи, вытащи, пожалуйста, твоего Зайца, просто вытащи его. Жизнь пересмотрю, постараюсь». И вытаскивал. У нас в подразделении два человека открыто молились перед боем и не смущались никого. Некоторые там <на войне> крещение принимали. А в батальоне у нас были люди всех вероисповеданий, кажется. Были и мусульмане несколько. Язычники были. И даже атеисты при ближнем рассмотрении уже не атеисты были. Когда мы уходили на боевые, замкомандира — позывной «Ведьма» — Одину хвалу возносила. И потерь больших у нас не было. Видимо, потому что нас берегли.
— Основные принципы жизни там?
Все просто. Есть возможность поесть — ешь. Воду пить — пей. Спать — спи. Неизвестно, когда это будет. Больше боеприпасов — дольше сможешь вести бой. Одевайся не модно, а удобно. Следи за оружием. Ну и сдаваться не надо. И как можно меньше общайся с мирным населением. Они все равно должны быть в стороне. И, по большому счету, тяжело с ними общаться. Они сильно переживают. С ними пообщаешься — начинаешь сам загоняться. Они просто загнанные люди. Задрюченные, безумно загнанные люди.
Мы с ними старались поменьше контактировать. Это неприятный момент, когда к тебе приходят со слезами на глазах спрашивают, когда все это кончится. У людей реально глаза загнанных животных. Вот и все. Люди к нам относились очень хорошо. Потому что знали, откуда их бомбят, кто их бомбит. Но вопрос все равно к нам был о том, когда кончится все это. А херачили их на чем свет стоит. Реально, бесчеловечно их херачили.
Еще на войне грустить нельзя. Не надо ни о ком жалеть. Люди сражались. Это естественно. Да, гибель каждого солдата для семьи трагедия. Но, по факту, в общей массе это такая ерунда. Это естественная ситуация. О солдате можно попереживать ровно пять минут. Дальше нельзя грузиться. Мы, когда мертвых товарищей везли, ехали в машине, шутили. Смеялись. Кто-тоиз молодых сказал: как вы так можете, у нас же боевые друзья погибли. А как иначе? Вдруг боевая начнется, а мы сопли распускаем. По-другому никак. И не надо прятаться, шугаться. Если твоя пуля отлита — ты никуда от нее не денешься. Никогда не заморачивайся. Если ты заморочишься на смерть — пуля тебя найдет.
— Почему решил домой вернуться?
— Устал. Я вообще думал на три месяца там остаться. Ну, как обычная боевая командировка раньше в Афганистан была, например. Но потом три месяца прошли, а ребята на передовой. А у меня специальность нужная, без нее никак. Сейчас их перевели. Да и я устал. Всему бывает предел. За полгода не было у меня ни одной увольнительной. Идешь на боевые. А перед глазами, как во сне, дом мерещится. Устал. Там десять дней — за год. Я даже в самом-то Донецке был всего два раза. Один раз — когда за документами ездил, уже увольнялся. Другой — когда ребята денежки перевели через Первый республиканский банк, чтобы телефон себе купил. И это красивейший мегаполис. Ощущение — как попал на другую планету. До этого четыре месяца, кроме грязи, крови и говна, ничего не видел. Только стрельба и это месиво.
И вот пришел в штаб за документами. А там комендантские стоят. В новой форме, как по телевизору показывают. Их, кстати, любят по ТВ показывать. Ребят с передовой там не снимают. Форма красивая, новая. Разгрузочки нулевые. Моя разгрузка штопалась четыре раза. Я был четвертым человеком, который ее носил. Переходящая. Сейчас с ней пятый кто-тоходит. И вот у него автомат шикарный, шлем кевларовый, бронежилет. Ленточками обвешан, как елка. И первое желание — отобрать снарягу у него и дать по люлям. Нам же это там нужнее. А потом на передок никто все равно не поедет оружие забирать. Там же и лечь можно. Но там очень сильно обижались, когда ребята с передовой тиранили комендантских. О том мне ребята с других подразделений рассказывали. Но правда очень хотелось. У нас такого <оружия> не было.
— И были случаи?
— Уже по возвращении ребята знакомые с Луганска рассказывали что такое однажды даже их боец сотворил.
— Это расследовали?
— Говорят, у них свои же по щам сильно дают за такие вещи <потеря оружия>. Один передовой понавтыкал комендантскому, забрал у него автомат и поехал с ним воевать. Автомат вернули, безобразника сами жестоко попинали, тему замяли. А на передовой комендантских не любят. Ну. к ним не относятся как к равным. К ним никак не относятся. За редким исключением. Есть комендатура одна. И там ребята на «передке» посменно — естественно, к ним отношение другое, им уважуха, ребята боевые. А многие просто отсиживаются. Ходят там, следят типа за порядком.
— А вы георгиевские ленты носили?
— Не носили. Они в приборах ночного видения сильно бликуют. Иногда их на плечи цепляли как сержантские ленты. Но крайне редко. Да и знаки отличия у нас не особо носили. То, что у меня есть, — это перед отъездом нашили. Когда сказал, что на «передуху» больше не пойду. Знаки отличия у нас были, когда группы уходили только. Вот уходят ребята, надевают, например, бинт на плечо и бинт на ногу. И все знают, что правая нога-левое плечо. Это свои. Знаки регулярно меняли. Например, две ноги или только запястья. У «укропов» свои обозначения, желтым скотчем или так же бинтами.
— По возвращении знаки отличия носишь?
— Нет. Только на 9 Мая надевал мышку (летучая мышь, отличительный знак тех, кто служил в разведке — прим «Нового Калининграда.Ru»). И то на гражданку. Военная разведка. Вроде как понтанулся.
— К 9 Мая ты уже вернулся в Калининград. Праздновали?
— С утра сходил на 1200. На мероприятия не ходил. Мне это не нравится. Наигранностьюкакой-то попахивает. Люди как-то наигранно ко всему относятся. Я не осуждаю. Может, в чем-то радуюсь, что они не видели войны. И хорошо, что не видели. Хотя я, может, просто загоняюсь. Сам с трудом понимаю, как и к чему я отношусь.
— Как здесь тебе сейчас?
— Хреново, честно говоря.
Крыло в первые дни. Ночами не могу спать. Если мне на войне всегда снился дом, то здесь снится постоянно война. Ночами сплю по два–три часа, больше не могу. Когда у меня совсем крышу рвало, ребята приезжали и оставались со мной. Мы, когда приехали, с нашим пулеметчиком разговаривали. Он на неделю раньше меня приехал. Сидели, вспоминали. А ощущение, будто фильм про чужую жизнь смотрели. Не верили, что это все смогли пройти.
— Самое неприятное — это ощущение, будто предыдущая жизнь, которая до отъезда была, она очень-очень далекая. Как будто другого человека. Не помню многого. Меня девушка не дождалась с войны, обещала. А мы четыре года вместе были. Может, еще и это сказалось. Там было еще что хорошо. Люди во многом прямые, откровенные. Искренние. Там вроде как ты нужен. А когда я приехал… Без рубля в кармане… И если бы ребята знакомые мне тупо поесть не приносили, с которыми там воевали. Было так, что по нескольку дней не ел. По возвращении оказалось, что с работой здесь стало тяжелее. А приехал без работы, без всего, никому не нужный.
— Какой себе ребята там жизнь представляют, когда война кончится?
— Все просто. Просто работать. Просто жить. Я вот мечтал, что, когда вернусь, буду трудиться, семью заведу, и жить этим. И у большинства такая мечта. Другого ничего людям там и не надо. О чем еще может человек мечтать, когда жизнь, вот она, к концу подходит. Там же много таких моментов. И ты в последний момент мечтаешь вернуться и просто жить. Когда по тревоге поднимали и мы на передовую бежали, в секунды эти думал обо всем, о чем можно. Кто-то молится, кто-то о близких вспоминает.
— Отношение к жизни как изменилось после войны?
— Я просто очень сильно начал ценить жизнь. Сам факт в жизни. Понял: что бы ни было, я счастлив всегда. Потому что завтра этого может не быть. И определился, что для меня важно. Это — семья. На войне два самых частых вопроса, которые тебе задают — откуда ты и есть ли у тебя дети. Очень обидно будет, если ты умрешь, а после тебя никого не останется.
— Думаешь, у них получится то, за что они воюют?
— Надеюсь. Они категорически настроены сражаться до конца. Вариант поражения никто просто не рассматривает. Они до последнего стоят. Было нас как-то на посту четверо. И я тогда только приехал и говорю: а если попрут в этом направлении? Мне отвечают: попрут — дадим отпор. А если десятки танков, артиллерия будет поддерживать? «Ну и что, нас же здесь четверо». Я был реально счастлив с ними воевать. Они стоят. Я видел людей, как мне рассказывали, вшестером держали направление в 600 метров фронта в течение месяца. Вшестером. И им не нужна пропаганда какая-то. Потому что и так все видно. И были моменты, когда мы именно там были счастливы.
— Не жалеешь, что поехал?
— У нас была одна шутка с пулеметчиком. Мы говорили еще в Луганске — а вот представь, что мы будем в такой ситуации, что у нас не будет патронов и, что говорится, кругом 500 и наших нет. И в Донецке у нас случилась такая ситуация. И сидим такие, и он мне говорит: «А помнишь, мы в Луганске об этом говорили? Что получится такая ситуация. Жалеешь?» — «Нет». Тогда мечтали, что еще будем в Калининграде сидеть, пиво пить, смотреть «Белое солнце пустыни» (плачет). И мы вернулись, и сидели, и пиво с таранькой пили, смотрели «Белое солнце».
— Что тебе родители сказали, когда ты вернулся?
— Они не знали, куда и зачем я поехал. Когда увидели по возвращении, все понятно стало, гражданских вещей-то, кроме трусов, никаких не осталось. Они два дня со мной не разговаривали. А потом мать уже сказала: «История повторяется — дед против фашистов воевал, и теперь ты воевал».
— Ты не думал о том, чтобы вернуться на Украину?
— Я бы не хотел об этом говорить. В МЧС бы пошел работать. Я ведь… людей убивал. Теперь и спасать надо.
источник